в метро; и в книжный, если не закрыт.
у нас как будто долгое соседство
руки и сердца, корня и коры,
и братство одинаковых по росту -
так горячо, что кажется, теперь
короткое предзимнее сиротство
неощутимо,
но закроешь дверь,
развяжешь шарф и спрячешься лицом
в сырой рукав осеннего пальто,
и включишь свет. и коридор пустой.
и в нем соседства нет.
и братства нет.
(мне нужно знать:
у каждого под кожей -
бежит и прожигает пальцы дрожью -
один огромный свет.
не белый, нет.
не красный, кровь совсем другое дело,
а свет идет насквозь, не чуя тела,
послушай: голубой, неосторожный,
сегодняшний и прошлый, голубой.)
и свет бежит, а ты стоишь слепой,
перебирая в пальцах - "я с тобой",
и вешалку в холодном коридоре,
и это идиотское пальто,
и голос свой:
никто, никто, никто...
(но кто-нибудь - дошкольный, беззащитный,
который весь - дыхание и пульс,
еще никем не взвешен, не сосчитан,
хотевший все попробовать на вкус,
целует розу.
и коса на камень.
ему теперь навек нехорошо -
искать в живых, руками и губами,
чужой, непостижимый, слабый шелк)
живой, но как пришелец на постое,
внутри у тела, как в чужом дому.
со мной случилось что-нибудь такое -
нелепое, не скажешь никому,
не вложишь в руку, как давно привык -
но выдохнешь - не воздухом, а светом -
в сырую полночь. и тогда за это
у всех немых развяжется язык,
и у слепых - сияние от глаз,
когда вода источит прочный камень,
когда цветы и листья будут нами,
когда деревья станут вместо нас.»
— raido.